Дуэль без правил

Обстоятельства гибели великого русского поэта Михаила Лермонтова, казалось бы, известны досконально. Однако имеющиеся сведения дают простор для самых разных версий, включая политическое убийство.

Посвящённая Лермонтову повесть Константина Паустовского «Разливы рек» заканчивается описанием роковой дуэли и многозначительной фразой: «Последнее, что он заметил на земле, — одновременно с выстрелом Мартынова ему почудился второй выстрел, из кустов над обрывом, над которым он стоял». Данный Паустовским намёк на убийство, замаскированное дуэлью, родился из свидетельства пятигорского старожила Швамбергера. В статье «Трагедия у Перкальской скалы» он передал рассказ одного священника, который в 1896 году причащал умирающего казака. Ветеран войн с горцами поведал, как в молодости, чтобы избежать суда, по приказу своих командиров, укрывшись в кустах, застрелил некоего армейского офицера, который вышел на дуэль с другим офицером. Через несколько лет казак узнал, что убил Лермонтова.

В начале 1950-х годов это полученное через третьи руки свидетельство наделало шума. Причём такого, что была даже создана специальная комиссия, в которую вошли судебные медики, хирурги, историки. Шум объяснялся соображениями идеологического порядка. Ведь если речь шла об убийстве, то на роль его вдохновителя подходил недолюбливающий поэта Николай I, для которого у советских историков редко находились другие эпитеты, кроме уничижительных.

Однако комиссия пришла к выводу, что для пересмотра традиционной версии о дуэли нет оснований. Казалось бы, научная объективность восторжествовала над идеологической конъюнктурой. Но самые сложные вопросы так и не были сняты.

Князь Павел Вяземский писал, что Николай I, узнав о смерти Лермонтова, сказал: «Собаке — собачья смерть». Но после того как его сестра, герцогиня Саксен-Веймар-Эйзенахская Мария Павловна «вспыхнула и отнеслась к этим словам с горьким укором», государь сообразил, что брякнул лишнее. Выйдя в другую комнату, он громко объявил: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит».

Над Лермонтовым и царём постоянно витала тень Пушкина. Блестящий лейб-гусар Лермонтов имел неплохие служебные перспективы, пока в 1837 году не написал на гибель Пушкина стихотворение «Смерть поэта», обругав «жадною толпою» стоящую у трона придворную публику. Самого государя автор не критиковал, но монарх, допускающий подобную публику к своему трону, тоже воспринимался персонажем не положительным. Николай I обиделся. Лермонтова изгнали из гвардии и отправили на Кавказ, да ещё «тем же чином», что являлось понижением (чины в гвардии были на ранг выше, чем в армии). Благодаря хлопотам влиятельной бабушки Лермонтова через несколько месяцев вернули в Петербург, но в 1840 году он из-за эпиграммы дрался на дуэли с сыном французского посла Эрнестом де Барантом. Вроде бы дуэлянты поспорили и насчёт Пушкина, да и поединок происходил на Чёрной речке. Никто, впрочем, не погиб, но царь распорядился снова сослать Лермонтова на Кавказ и опять тем же чином. Да ещё в полк, несший службу на самом отдалённом и опасном участке.

Поистине покойный Пушкин ломал жизнь своему преемнику на литературном олимпе. А ведь они были так похожи даже в своей непохожести! Оба были невероятно талантливы, оба слыли за оппозиционеров, оба погибли на дуэлях. Но непохожестей всё-таки было больше.

Пушкин — «штафирка», Лермонтов — боевой офицер.

Пушкин пользовался успехом у женщин, Лермонтов — не очень. Пушкин в последние 10-12 лет своей жизни стал консерватором, певцом империи и доверенным лицом государя, а Лермонтов так и остался знаменем оппозиции. И, наконец, главное: смерть Пушкина царя огорчила, а вот внешне похожая гибель Лермонтова — порадовала.

Имел ли царь основания опасаться Лермонтова? Император и прапорщик — казалось бы, величины несопоставимые. Но именно такие прапорщики едва не свергли Николая I с престола 14 декабря 1825 года. Лермонтов был одним из «героев своего времени», кумиром либеральной части общества, потенциально готовой бросить вызов самодержавию и вскоре давшей России Герцена, Чернышевского, разночинцев, народовольцев.

Но Лермонтов мог быть опасен и в плане конкретно-практическом. Снова вспомним Пушкина, который легко вписывался в любую компанию, но не являлся лидером. Декабристы даже не захотели принимать его в свой круг, поскольку особого толка от него не видели, а талант губить не хотели. Лермонтова многие не любили, но в кругу сослуживцев и единомышленников он был заводилой. Показательно, но именно Михаил Юрьевич, учась в Школе гвардейских подпрапорщиков (будущее Николаевское кавалерийское училище), стал одним из основателей такого явления, как «дедовщина» (именовавшаяся в то время «цуком»). А отвага, проявленная в боях на Кавказе, способствовала росту его авторитета.

Вдобавок на Кавказе Лермонтов близко сошёлся с декабристами. Он подружился с Александром Одоевским и Николаем Лорером. Знал Лихарёва, Назимова, Нарышкина…

Николай I не скрывал своего неприязненного отношения к поэту. Но мог ли он отдать приказ о его убийстве?

Особо сблизился Михаил Юрьевич с доктором Майером, ставшим прототипом доктора Вернера из «Героя нашего времени». Сам Майер декабристом не был, но дружил с сосланным на Кавказ писателем Александром Бестужевым-Марлинским, погибшим в июле 1837 года в бою с горцами на мысе Адлер.

Какого мнения о декабристах был Михаил Юрьевич, можно судить по воспоминаниям Назимова: «Лермонтов сначала часто захаживал к нам и охотно и много говорил с нами о разных вопросах личного, социального и политического мировоззрения. Сознаюсь, мы плохо друг друга понимали. Нас поражала какая-то сбивчивость, неясность его воззрений. Он являлся подчас каким-то реалистом, прилепленным к земле, без полёта, тогда как в поэзии он реял высоко на могучих своих крылах. Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в нашей несчастной молодости, он глумился. Он или молчал на прямой запрос, или отделывался шуткой и сарказмом. Чем чаще мы виделись, тем менее клеилась серьёзная беседа».

Но вся ли здесь правда? Будучи единомышленником декабристов, Лермонтов мог относиться к ним с некоторым пренебрежением. Ведь они упустили вполне реальную победу, отказавшись от цареубийства. А он бы, наверное, не отказался. У него даже и стихотворение есть многозначительное — «Кинжал», где автор намекает, что не прочь пустить это оружие в ход, чтобы отстоять дело, которое считает правым. Кинжал же у поэтов всегда был именно символом цареубийства.

Но помимо декабристов, были у Лермонтова и знакомые из другого круга. В 1838-1839 годах он состоял в так называемом «кружке шестнадцати», члены которого «после скромного ужина, куря свои сигары, рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем и все обсуждали с полнейшей непринужденностью и свободой, как будто бы Третьего отделения вовсе и не существовало».

Насколько разговоры были серьёзными, судить трудно, но ребята в этот кружок входили непростые. Пётр Валуев и Андрей Шувалов стали потом видными деятелями царствования Александра II. Другой член кружка, Фёдор Паскевич, являлся сыном прославленного фельдмаршала — наместника Царства Польского и главнокомандующего Большой действующей армией, предназначенной на случай войны в Европе. Дружба поэта с такой «золотой молодёжью», за спинами которой стояли очень влиятельные папы, вряд ли нравилась государю.

Конечно, трудно представить, что царь лично отдавал приказ о ликвидации Лермонтова. Скорее, он мог бросить намёк насчёт утомившего его поэта. В сущности, даже и намёка не требовалось, поскольку Николай I вполне официально приказывал не отпускать Михаила Юрьевича из зоны, где идут бои, и задействовать его в самых опасных операциях. Куда уж яснее? Но Лермонтова всё равно пули не брали. И тогда те, кто хотел угодить государю, подстроили убийство.

Посмотрим, кто, собственно, участвовал 15 июля 1841 года в трагедии у горы Машук.

Итак, сам убийца — отставной майор Николай Мартынов. Давний знакомый Лермонтова по юнкерской школе. Дуэль он затеял, услышав, как поэт отпустил красавице Эмилии Клингенберг на его счёт каламбур двусмысленного содержания. Никто из присутствовавших тогда в салоне о намечавшейся дуэли не подозревал, поскольку Мартынов вызвал Лермонтова уже на улице в беседе с глазу на глаз. Затем наскоро подобрали секундантов. Ими стали три человека.

Сослуживец Лермонтова, корнет Конной гвардии Михаил Глебов. После дуэли он остался возле убитого поэта под проливным дождём, пока другие участники ездили в Пятигорск за врачом, которому следовало констатировать смерть, и за телегой для доставки тела. Алексей Столыпин по прозвищу Монго тоже был сослуживцем Лермонтова. По его словам, он пытался смягчить условия дуэли, а во время самого поединка, увидев, что Мартынов целится слишком долго, заявил, что разведёт дуэлянтов, после чего и грянул роковой выстрел. Сергей Трубецкой тоже был выходцем из знатного рода и великосветским оболтусом. Любовные похождения загубили его карьеру, доведя до Петропавловской крепости и разжалования в солдаты. Умер он, впрочем, в своём имении, где жил вместе с гражданской супругой.

Наиболее интригующим персонажем в этой компании был Александр Васильчиков — сын тогдашнего председателя Государственного Совета. Не с этой ли стороны пошла отмашка на ликвидацию Лермонтова? Васильчиков-младший вместе со Столыпиным состоял в «кружке шестнадцати» и вполне мог доносить батюшке о ведущихся там разговорах. Близок к Лермонтову он никогда не был, зато вполне мог курировать «ликвидацию» неудобного поэта.

Обстоятельства дуэли и путаные показания участников вызывают целый ряд вопросов. Во-первых, толком не ясно, кто с кем и на чем ехал к месту поединка. Во-вторых, неясно, присутствовали ли на дуэли Трубецкой и Васильчиков. Секундантами они могли назваться только для того, чтобы дуэль выглядела организованной по всем правилам. В-третьих, характер смертельной раны показывает, что стреляли в Лермонтова снизу, то ли откуда-то из-под земли, то ли лёжа, с большого расстояния. В-четвёртых, дуэль произошла в 18:30, после чего тело Лермонтова два с половиной часа лежало под проливным дождём, пока Столыпин и Васильчиков ездили в Пятигорск за подводой и доктором. Хотя сами они были людьми состоятельными и денег имели достаточно, чтобы организовать доставку быстрее. Более того, Глебов даже вроде приехал к месту дуэли на дрожках. В конце концов, перекинув тело через седло, можно было доставить его в Пятигорск за полчаса. Да и был ли Лермонтов мёртв? Когда подводу, наконец, нашли, правивший ею Христофор Саникидзе обнаружил, что поэт был ещё жив, стонал: «Умираю, умираю…» — и затих только на подъезде к Пятигорску. Подробней расспрашивать Саникидзе не стали. А ведь не будь этого промедления, Лермонтова вероятно, можно было спасти или, как минимум узнать, что именно произошло у подножия Машука.

В-пятых, при изъятии вещдоков произошла путаница с дуэльными пистолетами, судьба которых так и осталась неясной. Вопрос этот важен, поскольку характер раны Лермонтова таков, что допустимы лишь три варианта: либо в него стреляли с большого расстояния из ружья, либо с минимального допустимого на дуэлях расстояния из мощного крупнокалиберного пистолета Кухенройтера, либо из пистолета другого оружейника, но тогда с близкого расстояния. При этом пуля вошла в тело несколько снизу.

В-шестых, Лермонтов прибыл к месту дуэли не из Пятигорска, а из Железноводска, куда переехал накануне. В последний раз его видели за час до поединка на половине дороги между этими городами, в трактире мадам Рошке, где он обедал! Хотя в случае весьма вероятной для таких поединков раны в живот подобное пристрастие к гастрономии могло привести к смерти.

Логично предположить, что ни на какой поединок Лермонтов не собирался. Наверное, он ехал на встречу с тем же Мартыновым, но не драться, а объясниться. Однако на встрече получил пулю в живот. Стрелял Мартынов или кто-то из его спутников, когда поэт сидел верхом на лошади. Другой вариант: стрелял из ружья кто-то, сидевший (или лежавший) в засаде. Смертельно раненному поэту дали возможность умереть, а официальное следствие сделало все, чтобы замаскировать явные противоречия официальной версии.

Мотивы же убийц достаточно очевидны. При всей разнице в характерах и судьбах они были монархистами и были не прочь угодить царю. Кто ради идеи, кто ради карьеры. Либо из тех и других соображений сразу. Карьера, впрочем, сложилась только у князя Васильчикова, что логично. Дивиденды получают организаторы, а исполнители тихо уходят со сцены.

Дмитрий МИТЮРИН