Сотни лет церковный Новый год в России отмечали 1 марта, а мирской — 1 сентября. Так продолжалось до тех пор, пока в жизнь русского народа не ворвался царь, страстно желавший искоренить прежние обычаи.

Высочайшим указом «О праздновании Нового года» подданным русского царя велено было к 1 числу 1700 года устроить «украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевеевых». Знатным людям — у ворот, а тем, кто достатком похвастаться не мог, «над храминою своею поставить» хоть по веточке. На улицах велено было жечь костры из всего, что под рукой окажется. А в полночь во дворах палить «из небольших пушечек, буде у кого есть… или инаго мелкого ружья». И для пущей душевности и веселья — поздравлять друг друга с Новым годом!

Переполох

Поначалу народ от таких новостей совсем было приуныл: и знать, и люди «скудные» — единодушно. Ведь россияне вообще-то собирались праздновать 7208 лето «от Адама» (по византийскому календарю), а пришлось славить наступление 1700 года от рождения Иисуса Христа (по неизвестному и непонятному календарю юлианскому).

Получалось, царь вроде как «украл» у народа 5508 лет! 7208 год вдруг стал 1700-м! Как писал Алексей Толстой в романе «Петр Первый»: «Черт, что ли, нашептывал царю мутить народ, ломать старый обычай — становой хребет, чем жили…» Посадские богобоязненные люди собирались по укромным местам и вполголоса обсуждали новые царские причуды, предрекая великие беды, что надвигаются на земли русские.

Но великому реформатору до всех этих шепотков не было никакого дела. В новогоднюю ночь царь запалил фитиль и пустил в небо над Красной площадью первую ракету, ознаменовав начало праздничного салюта. И «веселие» началось! Такого грохота и звона «давно не слышали на Москве… трещали выстрелы, басом рявкали пушки. Вскачь проносились десятки саней, полные пьяных и ряженых, мазанных сажей, в вывороченных шубах». Горожане крестились вслед саням, не понимая, «к чему такое неистовство».

Лишь спустя годы Петр это «неистовство» слегка облагородил, введя ассамблеи, куда мог приходить всякий подданный, кроме крестьянина или холопа, лишь бы был трезв и нарядно одет. Незадолго до очередного Нового года царь издал указ «О достоинстве гостевом, на ассамблеях быть имеющем». Бояре, правда, сочли такое «достоинство» совсем уж неприличным, но деваться было некуда: знать должна была явиться на собрание всенепременнейше. И главное, как гласил тот указ, с женами и взрослыми дочерьми! То есть с незамужними девицами, которым по Домострою полагалось очи долу держать да, дома сидя, помалкивать. А тут оголяйся бесстыдно и иди на люди! Но как ни возмущайся, а идти все равно придется — такова царская воля. По-европейски декольтированные боярыни и боярышни, конечно, ежились с непривычки, старики отводили взгляды да крестились, а молодые, напротив, стреляли глазами. Царский указ этого не запрещал, но предостерегал — «на прелести дамские взирай не с открытой жадностью, но исподтишка», и объяснял это — «и их уважишь, и нахалом не прослывешь». А также дружески советовал: «Яства употребляй умеренно, дабы брюхом отяжелевшим препятствия танцам не учинять», и подсказывал особо простодушным — мол, узнай заранее «расположение клозетов», не то «конфуза не оберешься». Словом, царь, как умел, свой народ воспитывал и развлекал. И это при том, что тогда еще не было главных новогодних персонажей — Деда Мороза и Снегурочки. Зато был Снеговик с носом-морковкой и ведром на голове, существовавший еще с языческих времен.

Древние славяне на каждый «Первый день во году» (так они называли Новый год) лепили снеговиков. Они верили, что злые духи вселятся в снежных идолов, приняв их за людей, а весной растают. Для обильности урожая вместо носа снеговику втыкали морковку, для богатства водружали ведро на голову, а для борьбы со злом вручали метлу… В христианской России снеговик свою магическую силу утратил, став ребячьей забавой. Но царь, с детства любивший катать шары из снега, в новогоднюю неделю объявил в Летнем саду состязания на лучшую «снежную дуру». И сам же их выиграл: его снеговик превзошел ростом всех прочих, в том числе и своего создателя…

После смерти Петра елки, увы, были почти забыты. Хвоей, правда, украшали питейные заведения (их даже стали называть «Иванами елкиными»), но это не в счет. Как и рождественская елочка в покоях будущего императора Николая I по просьбе его жены Александры Федоровны в 1817 году (просто потому, что царица была родом из Пруссии и желала справлять Рождество, как на родине). Немудрено, что ни Пушкин, ни Лермонтов новогодних елок не упоминали, в их время этот обычай соблюдали разве что немцы, жившие в России.

Как злой старик стал добрым дедом

Всеобщий любимец, без которого Новый год и представить нельзя, Дед Мороз не всегда был добрым. Когда-то, в древние языческие времена, он считался родственником всякой нечисти (кикимор, леших и прочих существ) и даже мог какого-нибудь шалуна посохом огреть. Этого бога зимы звали Мороком (от его имени пошли слова «обморок» и «морочить»), изображали его вечно нечесаным растрепанным стариком, встречи с которым лучше было избегать, чтобы не превратил путника в льдину. Морока, по легенде, язычники все же задобрили блинами, оставляя их регулярно на крылечках, и стали называть поласковее — Трескунец или Студенец. Но после крещения Руси «цацкаться» с ним перестали и вообще предали забвению. Правда, не навечно…

В XIX веке при Александре II была сделана попытка представить святого Николая Чудотворца (Николая-угодника) прообразом Деда Мороза, но русский народ эту легенду не принял. Для верующих Николай-угодник был самым любимым святым: он мог унять шторм на море и спасти моряков; ему молились солдаты; с его именем выживали заплутавшие путешественники. Люди не хотели понижать в ранге своего «мужицкого бога» до доброго дедушки, разносчика сластей. Точнее, версию власти народ не принял, а вот писателям и композиторам поверил…

Для россиян Дед Мороз стал «своим» в 1840-е годы, после сказки князя Владимира Оболенского «Мороз Иванович». Это — «седой-седой» старик, который как «тряхнет головой — от волос иней сыплется». Он спит на перине из снежинок, стучит в окошки, чтоб люди «не забывали бы печей топить да трубы вовремя закрывать», а детям дарит подарки…

Ёлочный бум

Интересный момент — после выхода в свет этой сказки в газетах замелькали объявления о продаже елок, появился сезонный рынок хвойной продукции на Сенной площади Петербурга. Горожане ставили елки в домах и соревновались, у кого дерево выше и наряднее. Елки украшали залы дворянских собраний и в конце концов завоевали провинцию, воцарившись в помещичьих усадьбах. Первая публичная елка гигантских размеров была установлена в 1852 году в Екатерингофском вокзале, где проводились музыкальные вечера.

В печати пошла волна произведений о рождественско-новогодних персонажах. Деда Морцза описывали Мамин-Сибиряк и Некрасов, Александр Островский создал пьесу «Снегурочка», Чайковский — спектакль-феерию, Римский-Корсаков — оперу…

Кто именно, назначив Снегурку внучкой Деда Мороза, «породнил» новогодних персонажей, точно неизвестно. Но в начале XX века они уже стали «командой». Вместе поздравляли мальчиков и девочек из обеспеченных семей, просили малышей вставать на стул и петь «В лесу родилась елочка», за что и награждали детей подарками. А на детских утренниках и концертах водили хороводы вокруг елок…

Меж тем, несмотря на свою популярность, лесная красавица то и дело подвергалась гонениям. «Пережиток язычества!» — утверждала церковь вплоть до самой революции 1917 года. «Религиозный хлам!» — решили большевики и в 1929 году запретили елку вместе с Дедом Морозом, Снегурочкой, Рождеством и самим новогодним праздником. Правда, ненадолго. К радости новых поколений, уже в 1935 году учрежденный Петром I праздник вернулся, теперь уже к советским людям.

Людмила МАКАРОВА